Я покачал головой, закрыл глаза и зажмурился.

Она бы так обрадовалась, подумал я. Я знал, что башмачки были дорогими. И тогда мама села в свою маленькую голубую машинку и поехала в магазин за тортом мне на день рождения, а я даже не поцеловал ее на прощание…

«Не хочу, не буду, ненавижу тебя!» Вот что я тогда сказал.

Одно маленькое словечко. Такая мелочь. Но теперь оно преследовало меня повсюду. Мысль о том, что если бы я примерил башмачки, если бы задержал маму, поцеловав ее на прощание, если бы все эти мелочи помешали тому, что случилось потом… Грузовик повернул на красный свет, и маленькую голубую машинку бросило прямо под прицеп, а мой торт на заднем сиденье размазало по салону…

Все это заняло всего пару секунд. Секунды – тоже мелочи. И я не понимал, как такие мелочи могут быть настолько огромными, настолько важными.

Ты можешь рассказать мне что угодно, – сказало сотканное из теней существо на ступеньках. – Позволь мне помнить ее за тебя. Позволь мне забрать маленькую голубую машинку, и голубые башмачки, и торт на день рождения. Позволь мне забрать эти мелочи. Они тебе больше не нужны.

И на мгновение мне захотелось согласиться. Захотелось этого больше всего на свете. Я уже начал открывать глаза, собираясь сказать: «Ладно, хорошо, ты можешь забрать их все», но уже тогда я понимал, что сто́ит мне взглянуть этому существу в лицо (если у него вообще было лицо) – и оно останется со мной навсегда, может быть, до самой моей смерти. И оно было голодным. Как волк, как злая ведьма, оно было голодно, и оно будет жрать, только не мою душу, как ведьма из сказки, а мои воспоминания. Существо будет жить в этом доме, приняв облик моей матери, оно будет носить ее лицо, ходить по дому из комнаты в комнату, сидеть в кресле у окна, смотреть на сад. А я позабуду о ней, буду забывать ее день ото дня, и это будет невыносимо…

И тогда я увидел, что дверь наружу приоткрыта – всего чуть-чуть. И я посмотрел на дверной проем, увидел солнечный свет снаружи и бросился к двери со всех ног, и мои голубые башмачки скользили по полу, их каучуковые подошвы оглушительно скрипели на каменных плитах – с таким звуком резко тормозит разогнавшаяся машина.

Мама за моей спиной вскрикнула – жалобно, одиноко, в отчаянии, и от этого крика у меня разрывалось сердце. В тот же миг что-то схватило меня за рукав, но я не оглянулся. Я распахнул дверь и выбежал на солнечный свет. Дверь за моей спиной захлопнулась. Все было кончено. Улицу заливали яркие солнечные лучи. И нигде не было следов Мелочей.

С тех пор миновало шестьдесят лет. Я никогда не возвращался туда, до этого самого дня. И все же мне кажется, что это было только вчера. Дверь ничуть не изменилась, не изменился и дом. И когда я смотрю на окно, то вижу мое лицо – не то лицо, что я ношу сейчас, но лицо того мальчика, которым я был когда-то. И мальчик торжествующе смотрит на меня…

Процессия доехала до кладбища. Черные машины выстроились в переулке. В церкви двенадцать раз звенит колокол – и умолкает. Я думаю о том, скоро ли и я поблекну, растворюсь, превращусь в ничто. Думаю о том, сожрут ли черви-камнееды надпись на моей могильной плите. Думаю о том, откроется ли эта дверь, белая дверь без прорези для писем, откроется ли она или теперь заперта навсегда.

Я вижу в окне спальни вазу с гиацинтами. Из всех цветов я больше всего любил гиацинты. Под стеной в церковном дворе, неподалеку от моей могилы, мой сын высадит гиацинты, и они расцветут рядом с подснежниками, каждую весну они будут цвести.

Я помню это место. Я уже бывал здесь раньше. Я помню его, как и помню лицо моей матери. Ее голубые глаза, ее улыбку. Помню, как она целовала меня в лоб. «Никто не умирает по-настоящему, пока его кто-то помнит», – сказала мне она. И теперь я понимаю, что она имела в виду. Надеюсь, поймет и мой сын. И я надеюсь, когда он найдет этот дом – а он непременно найдет этот дом, – он поймет, что оставить позади.

Я протягиваю руку к двери. Она открывается.

В коридоре пахнет гиацинтами.

Г

ГИНЬО́ЛЬ [20] (ньё), – я, м. (фр. guignol петрушка, паяц). 1. одуш. Персонаж французского театра кукол, возникшего в 18 в. в Лионе. 2. Пьеса, театральное представление, изобилующее ужасами.

Ближайшая этимология: в значении кратких скетчей, изобилующих насилием, ужасом и садизмом, слово происходит от названия парижского театра ужасов Гран-Гиньоль, работавшего на Монмартре с 1897 по 1962 год. Название театра, вероятно, происходит от имени куклы Гиньоль.

Синонимы: арлекин, гансвурст, грасьосо, паяц, полишинель, пульчинелла, пьеро, петрушка, панч.

Пример: Гиньоль становится подозреваемым в серии убийств, совершенных неподалеку от места проведения макабрических сценических постановок в Париже…

Гиньоль. Ким Ньюман

Ким Ньюман – писатель, литературный критик, кинокритик и журналист. Его последние опубликованные произведения – критическое исследование «Классика Британского института кино: Куотермасс и колодец», мини-серия «Охотник на ведьм: тайны Пустоши» (в соавторстве с Морой Макхью) из цикла комиксов «Дарк Хорс Хаус», расширенное переиздание его знаменитого цикла «Эра Дракулы» и его последний роман, «Тайны школы Мрачноскалья». Ангелы Музыки вернутся в рассказе «Призраки над Парижем». [22]

Если бы не жонглер в маске, она бы прошла мимо тупика Шапталь. Все в этом районе казалось таким ярким, что легко было не заметить слабо освещенный cul-de-sac [23] , пусть на тротуаре и были нарисованы красной краской ведущие туда следы. А ведь когда-то одного лишь намека на кровь хватало, чтобы привлечь «знатоков» в Théâtre des Horreurs, Театр Ужасов. Теперь же, когда нужна была уже не столь эксклюзивная публика, требовалось что-то более приметное.

Когда одинокие туристы забредали в этот quartier [24] , бандиты настораживались – точно загоравшие на солнце крокодилы соскальзывали с заболоченного берега в воду, чтобы преследовать легкую добычу. Они улыбались – и казалось, что во рту у них слишком много зубов. Кэйт Рид [25] догадывалась, что не стоит ходить по рю Пигаль [26] после наступления темноты. Щуря глаза за толстыми стеклами очков, она всматривалась в потемневшие от грязи таблички на домах, кое-где заклеенные толстым слоем рекламных плакатов. Воспользоваться путеводителем в этом квартале – все равно, что сразу сообщить местным, да еще и на ломаном французском: «Я ищу дорогу в морг».

Поэтому Кэйт решительно шагала по улице, точно прекрасно знала, куда направляется, – эта привычка сохранилась у нее с тех пор, как она работала репортером криминальной хроники. Монмартр показался ей не таким отвратительным, как Монто в Дублине или Уайтчепел в Лондоне [27] . Было в апашах [28] что-то щегольское, романтическое. Все дело в том, что парижские бандиты при встрече приподнимали chapeaux [29] и целовали дамам ручки, грабя или обворовывая жертву, и редко прибегали к коварным ударам ножом или кулаком под ребра, как поступали их коллеги в Ирландии или Англии…

…впрочем, Кэйт пришла сюда как раз из-за череды напрочь лишенных романтики исчезновений и весьма негалантных убийств. «Нескончаемый поток ужасов», как писали на театральных афишах, выплеснулся со сцены на улицы. Точки на карте, отмечавшие красным места, где в последний раз видели жертв и где были обнаружены останки, подозрительнейшим образом располагались в окрестностях тупика Шапталь. В Sûreté [30] лишь разводили руками: мол, да, количество нераскрытых преступлений немного увеличилось. И потому местные «неравнодушные честные торговцы» – что, как подозревала Кэйт, на самом деле означало преступный синдикат, возмущенный тем, что какой-то другой хищник завелся на их территории, – поручили расследование теперешнему начальству Кэйт.