У моих голубых башмачков были каучуковые подошвы, и потому они поскрипывали на деревянном полу, старом, истертом, как палуба пиратского корабля, исхоженном тысячами ног. Если это корабль, подумалось мне, то здесь должен быть наблюдательный пост, место, куда можно забраться и смотреть, не покажется ли вдалеке земля. А Мелочи будут парить в воздухе как птицы, мельтешить среди огромных парусов, белых, как облака.

У окна стояло кресло. Я забрался туда и выглянул наружу. Внизу простиралась лужайка, высилась стена, виднелось несколько деревьев – одно было настолько старым, что ему требовались подпорки, и только благодаря им дерево не падало. За клумбами пологий склон спускался к реке, стремительно несшей свои темные воды. К кромке берега вели каменные ступени. Я знал, что эта река – Темза, хоть в здешних местах ее называли иначе. Темза [19] – древнее имя, нездешнее, полное скрытой угрозы и тайн. На лужайке поблескивало что-то голубое. Мне даже не нужно было присматриваться, чтобы понять: это маленькая голубая машинка затаилась в траве. В конце концов, она все-таки была Мелочью.

Только тогда мне впервые стало не по себе. Я вошел в незнакомый дом без приглашения, а значит, стал правонарушителем. Да и сам дом пугал меня – такой красивый и такой пустой. Всегда можно понять, что в доме никто не живет, – как можно понять, что человек умер, а не спит или притворяется мертвым. Правда, тогда я еще не видел мертвых, но все равно знал, что так и есть. И в этом старом доме никто не жил. Мне исполнилось всего шесть лет, но я это понимал. Никто не спал на этих кроватях, все ящички комода были пусты. И все же здесь было тепло и царила безупречная чистота, в вазе стояли цветы и повсюду горели лампочки.

Вернувшись к лестнице, я спустился на второй этаж, но там было так же пусто, как и на третьем. Две спальни – в одной стояла большая двуспальная кровать и протянулось во всю стену огромное окно с частым переплетом. Ванная комната – с такой огромной ванной, что в ней можно было утонуть. Никакой одежды в платяном шкафу, ни следа пыли на потертых коврах или старой темной мебели. На одной из стен висела картина – портрет какой-то женщины в длинном платье. У женщины были темные волнистые волосы, как у моей мамы, но лицо оставалось в тени и было словно размыто, потому я так и не понял, кто же был изображен на этом полотне.

Но почему-то картина мне не понравилась. Как и портрет в коридоре – темный портрет, на котором был изображен кто-то старый, но и эта картина тоже была какой-то размытой, безликой, словно чья-то огромная рука стерла ее. Может быть, так и происходит, когда кто-то умирает: лицо на его портрете исчезает, как исчезает имя на могильной плите. Я задумался, исчезнет ли так же и лицо моей матери, сотрется ли из моей памяти? Наверное, со временем так и случится, подумал тогда я.

Краем глаза я заметил, как что-то подергивается влево-вправо. Тут было много Мелочей, и от этого мне тоже становилось не по себе. Мелочь издала негромкий звук, немного напоминавший тихий смех. Словно она знала, что испугала меня. Я спустился на первый этаж и открыл дверь в гостиную. Тут тоже царило запустение. Огромный пустой камин, обшитые дубом стены, пол, похожий на палубу пиратского корабля, шаткий, неровный. За гостиной обнаружилась столовая с длинным дубовым столом и множеством стульев. За ней – кухня с буфетом, где на полках стояла очаровательная фарфоровая посуда, голубая с белым. Тут тоже висели портреты мужчин и женщин в старомодной одежде, но ни на одной картине не сохранилось изображение лица – только размытые, смазанные пятна на его месте. Стекло кухонной двери украшал витраж с изображением двух крылатых херувимов. Я вспомнил, как дедушка говорил, мол, моя мама сейчас с ангелами. Но даже ангелы здесь были безлики, их кудри обрамляли пустоту.

Маленькая голубая машинка стояла за дверью, я видел ее сквозь стекло. Но кухонная дверь была заперта и закрыта на засов: я не мог открыть ее. Мелочь шмыгнула мимо локтя, едва не задев меня, но я успел увернуться. Я опять услышал тихий смех, он доносился откуда-то из столовой. Я представил себе, как Мелочи наблюдают за мной, затаившись в старом темном камине, таком большом, что в нем можно было зажарить целого быка. Сейчас камин казался страшным от населявших его теней.

На столике в кухне стояла еще одна ваза с подснежниками. Я задумался: кто же ставит цветы в доме, где никто не живет? А потом понял еще кое-что: за все то время, что я обходил этот дом, я ни разу не видел зеркала. Ни одного. Даже в ванной, даже над трюмо в спальне. Здесь не было зеркал и часов, поскольку даже время оставалось здесь безликим, храня тишину.

Я не знал, есть ли еще лицо у меня или меня тоже стерли. Поэтому я посмотрел на свое отражение в окне, но стекла между тонкими перегородками были рифлеными и какими-то странными, и я увидел только бледное смазанное пятно.

Это испугало меня, и я повернулся, собираясь покинуть этот дом. Мелочи бросились врассыпную. Они были серыми, как мыши-полевки, только двигались намного быстрее. Они мне не нравились. Мне хотелось сказать им: «Убирайтесь! Вы всего лишь Мелочи! И вас не существует». Но потом я подумал: может быть, я тоже всего лишь Мелочь, я прячусь за плинтусом взрослого мира, безликий, и не отбрасываю тени. Я бросился в коридор, мои голубые башмачки скрипели на дощатом полу. Вся моя смелость исчезла, Мелочи катились по полу, как стеклянные шарики.

Я распахнул дверь гостиной и увидел маленький голубой мини-ровер на каменных плитах коридора. Он словно хотел, чтобы я остался здесь, остался навсегда в этом доме, остался и играл машинками на гладком полу. А на лестнице кто-то был, кто-то, чье лицо я не мог разглядеть, но его тень падала на стену, огромная, смазанная, размытая…

Дом наполнился шепотами. Со всех сторон на меня смотрели Мелочи. А потом существо на лестнице произнесло мое имя, мягко, но очень отчетливо. Этот голос был мне почти знаком – хоть это и было невозможно, – а маленькая голубая машинка уже стояла у моей ноги, очень близко, и выглядела такой настоящей…

– Тебя тут нет, – сказал я пустоте.

Но я здесь, – прошептал голос.

– Кто ты?

Я могу стать кем захочешь. Я могу стать кем угодно. Подари мне лицо. Дай мне жизнь.

Я покачал головой.

– Ты призрак.

Призраков не бывает. Бывают только сны и воспоминания. И никто не умирает по-настоящему, пока его кто-то помнит. Поэтому подари мне лицо. Я знаю, ты можешь.

– Это из-за тебя такое случилось с картинами? – спросил я. – Ты украло их лица?

Тень на ступенях вздохнула.

Я не краду, я беру взаймы, – ответило существо. – Вы, люди, так легко забываете. Год или два, самое большее десять – и они уже меркнут. Но ты помнишь лицо твоей матери. Позволь мне носить его, мальчик. Позволь мне вновь увидеть мир…

Я подумал о матери, попытался вспомнить ее лицо, голубизну ее глаз.

Позволь мне носить ее лицо, мальчик.

– Но ты не будешь моей мамой.

Я могу стать ею, если ты позволишь мне.

Мне вспомнился волк, спрятавшийся в домике бабушки, чтобы съесть маленькую девочку. Я посмотрел на свои голубые башмачки.

Что, если бы ты мог вернуть ее? – Голос был нежным, ласковым. – Что, если бы ты мог вернуть ее хотя бы на минуту? Что бы ты сделал? Что бы сказал?

Я зажмурился. Что-то шевельнулось рядом. Теперь я уже чувствовал запах ее духов, аромат колокольчиков, мама всегда пользовалась этими духами. Я слышал ее шаги на лестнице.

Я знаю, что ты хочешь увидеть меня, – сказала она. – Я знаю, что ты хочешь мне сказать.

И она была права. Все дело было в этих башмачках, девчачьих башмачках с пряжками. Мама купила их мне на день рождения, чтобы я надел их на праздник, но я знал, что друзья будут смеяться надо мной, и потому отказался надевать эти башмачки.

«Не глупи, – сказала тогда мама. – И вовсе они не девчачьи. Это просто нарядные башмачки. Хотя бы примерь их. Ради меня».